| |||
|
Кавказская тема в творческом наследии М.Ю. Лермонтова до настоящего времени вызывает ожесточенные споры, окружается легендами и домыслами, подвигает исследователей на новые поиски. Сверяются и уточняются маршруты его путешествий, источники гениальных лермонтовских творений. Много тайн оставил нам поэт и офицер.
... Богатырь ты будешь с виду В одном из боев с чеченцами в октябре 1840 г. был ранен командир казачьей сотни разведчиков Руфин Дорохов. Командование отрядом конных добровольцев было поручено поручику М.Ю. Лермонтову. Как писал один из первых биографов поэта П.А. Висковатов, Лермонтов "умел привязать к себе людей, совершенно входя в их образ жизни. Он спал на голой земле, ел с ними из одного котла и разделял все трудности похода". Но для хорошего командира этого мало. Чтобы понравиться таким лихим рубакам и наездникам, как линейцы, необходимо было стать лучшим из них, обладать силой, искусством верховой езды и владения холодным оружием. При небольшом росте и не идеальной фигуре Лермонтов был человеком сильного сложения. Товарищ поэта по школе гвардейских прапорщиков А.М. Меринский вспоминал: "В школе славился своею силою юнкер Евграф Карачевский. Он гнул шомпола и вязал из них узлы, как из веревок. С этим Карачевским тягался Лермонтов, который обладал большою силою в руках... Однажды, когда оба они забавлялись пробою силы, в зал вошел директор школы Шлиппенбах. Вспылив, он стал выговаривать обоим юнкерам: "Ну не стыдно ли вам так резвиться! Дети, что ли, вы, чтобы шалить?.. Ступайте под арест!" Оба высидели сутки. Рассказывая затем товарищам про выговор, полученный от начальника, Лермонтов с хохотом заметил: "Хороши дети, которые могут из железных шомполов вязать узлы!" Автор воспоминаний добавлял: "Сильный душою, он был силен и физически". Был Лермонтов и отменным стрелком. Имеется свидетельство В.Н. Дикова о том, что поэт, отказавшись стрелять в Мартынова, говорил: "Господа! Я стрелять не хочу! Вам известно, что я стреляю хорошо; такое ничтожное расстояние не позволит дать мне промах..." Существует версия, что тяжелые условия поединка были предложены Р. Дороховым, чтобы заставить Мартынова, известного своей трусостью, отказаться от дуэли. Видимо, совершенно очаровал казаков поэт и своим умением держаться в седле. "Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как, признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад", - говорит Лермонтов устами Печорина. В качестве аргумента против участия М.Ю. Лермонтова в закубанской экспедиции 1837 г. некоторые лермонтоведы сегодня ссылаются на то, что приятель и убийца поэта Н.С. Мартынов ни в повести "Гуаша", ни в своем мемуарном очерке об участии в походе генерала А.А. Вельяминова, нигде не упоминает о Михаиле Юрьевиче. Но это становится понятным, если принять во внимание, что отставной майор Гребенского казачьего полка мучительно завидовал пламенной храбрости Лермонтова, его репутации боевого офицера. "Потому что сам он (Мартынов, - О.М.), - пишет А.М. Марченко, - оказался на поверку совершенно неспособным к службе в действующей армии, причем настолько, что вынужден был подать в отставку. Не помогли ни письма влиятельных людей, ни связи его отца. Все те качества, которые выделяли его во время столичных "парадировок" и "маршировок" - импозантная внешность и красивая выправка, - выглядели здесь, на Кавказе, в походных условиях, смешными. А ведь Мартынов так рвался на Кавказ, надеясь и на военное счастье, и на "чины"! Но надежды лопнули как мыльный пузырь: этот высокий статный красавец был попросту неспортивен, а значит и профессионально непригоден". Не эта ли злобная зависть заставит потом Николая Соломоновича не только умолчать о боевых успехах своего однокашника, но и бессовестно лгать в своих воспоминаниях: Лермонтов "не мог быть красив на лошади, поэтому он никогда за хорошего ездока в школе не слыл, и на ординарцы его не посылали"? И это притом, что практически по всем отзывам современников поэт был прекрасным наездником, и даже легкую хромоту, которой он гордился (она делала его похожим на лорда Байрона), поэт получил во время занятий в манеже - его ударила молодая лошадь. Ю.Л. Елец в "Истории лейб-гвардии Гродненского гусарского полка" со слов М.И. Цейдлера писал: "В служебном отношении поэт был всегда исправен, а ездил настолько хорошо, что еще в школе назначался на ординарцы. Недостатки его фигуры совсем исчезали на коне". А.Ф. Тиран также свидетельствовал, что его вместе с Лермонтовым посылали на ординарцы к великому князю Михаилу Павловичу. Интересна в этом плане оценка другого недоброжелателя поэта, офицера Генерального штаба барона Л.В. Россильона, который писал о казачьей сотне Лермонтова: "Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы и именовались громким именем Лермонтовского отряда". Барон находил в этом лишь желание порисоваться: "Когда я его видел на Сулаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из-под вечно расстегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет... Гарцевал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество! - ибо кто же кидался на завалы верхом?!" Пристрастность Россильона, проявляющаяся даже в мелочах, известна: уж кого-кого, а поэта трудно было, например, упрекнуть в неопрятности, многие лермонтовские современники подчеркивали всегда вкус к чистоте и изящество в одежде поэта. Писатель и переводчик Фридрих Боденштедт с немецкой аккуратностью так описывал внешность поэта: "Военный сюртук без эполет был не нов и не доверху застегнут и из-под него виднелось ослепительной свежести тонкое белье". Вспомним, как сам Лермонтов рисует Печорина: "Пыльный бархатный сюртук его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека". Драгунский капитан в "Княжне Мэри" ставит Печорину в вину то, что он "носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги". Пристрастность барона, повторимся, очевидна: он в отсутствие Лермонтова называл его франтом, рисующимся и чересчур много о себе думающим; в свою очередь Михаил Юрьевич не оставался в долгу и говорил о Россильоне: "Не то немец, не то поляк, - а, пожалуй, и жид". Но дело не столько в личных пристрастиях, мелочных придирках к совершенно не нужной в походных кавказских боевых условиях белизне манжет, сколько в разном понимании и отношении к военному делу. С точки зрения нарушения Лермонтовым всех тогдашних уставных правил Россильон прав: николаевские уставы вводили в практику очень сложные строевые эволюции, которые, по отзывам современников, имели значение лишь для "красоты фронта", строго регламентировали всевозможные мелочи службы. Как пишет исследовательница истории русской кавалерии А.И. Бегунова, "они (уставы, - О.М.) были довольно многословны, сложны и запутаны, так как составители их ставили перед собой заведомо невыполнимую задачу: предписать офицерам все от А до Я, что им следует делать в многообразных и быстро меняющихся ситуациях кавалерийского боя". Такой подход порождал особый тип кавалерийского командира - начисто лишенного инициативы, теряющегося при малейшем усложнении обстановки, невежественного "экзерцимейстера", способного лишь жестоко муштровать своих подчиненных. Идеальным офицером в этом отношении, но совершенно непригодным для маневренной Кавказской войны, оказался Мартынов. Иным был Лермонтов, который, прекрасно усвоив сложную систему "парадировок" (иначе не удостаивался бы чести быть назначенным в ординарцы к командующему гвардейским кавалерийским корпусом), понял ее порочность и ненужность на Кавказе. В этом отношении он придерживался традиций суворовской и кутузовской школы военного искусства, которые изложил в дельном очерке "Об употреблении легкой кавалерии" любимый двоюродный дед поэта Николай Алексеевич Столыпин. "Мы первые... в компании 1812 года, - писал генерал Столыпин, - показали истинное употребление легкой кавалерии и образец партизанской войны. Образовав ее, - покойный князь Михаил Ларионович опровергнул, наконец, всегдашний... упрек, делаемый легкой кавалерии, что она несравненно меньше предпринимает, нежели, сколько могла бы сделать. Наша легкая кавалерия в 1812 году... делала больше, нежели можно было даже надеяться..." И дальше: "Служба в... кавалерии... тем полезнее для всякого хорошего офицера... что беспрестанно употребляется на передовых постах и в отрядах, где офицеры приобретают опытность войны". Соперничая с горцами в маневренности, Лермонтов, как считал Б.С. Виноградов, перенес "традиции партизанской войны 1812 г. в условия горной войны". Помимо отличного советника-деда на Кавказе у поэта были превосходные учителя - боевые кавказские офицеры. В.А. Потто писал о командире Нижегородского драгунского полка полковнике С.Д. Безобразове, который был одним из тех, кто, отдавая последнюю почесть поэту и товарищу, нес на своих плечах гроб до могилы у подножия Машука: "Всегда впереди атакующей кавалерии, он увлекал своей отвагой линейных казаков, которые умели дать настоящую цену удали и храбрости". Таким был и Лермонтов. Если с первых дней сотня стала носить имя поэта, значит, командир пришелся по сердцу казакам, которые уважали его и гордились им. К.Х. Мамацев вспоминал, что Лермонтов "был отчаянно храбр, удивлял своей удалью даже старых кавказских джигитов", и не раз казачья сотня во главе с поручиком выручала русских артиллеристов от неминуемой смерти. Генерал-лейтенант Галафеев писал в наградном списке на поручика Лермонтова: "Невозможно было сделать выбор удачнее: всюду поручик Лермонтов, везде первый подвергался выстрелам хищников и во всех делах оказывал самоотвержение и распорядительность выше всякой похвалы. 12-го октября на фуражировке за Шали, пользуясь искусностью местоположения, бросился с горстью людей на превосходного числом неприятеля, и неоднократно отбивал его нападения на цепь наших стрелков и поражал неоднократно собственною рукою хищников. 15 октября он с командою первый прошел шалинский лес, обращая на себя все усилия хищников, покушавшихся препятствовать нашему движению и занял позицию в расстоянии ружейного выстрела от опушки. При переправе через Аргун он действовал отлично против хищников и, пользуясь выстрелами наших орудий, внезапно кинулся на партию неприятеля, которая тотчас же ускакала в ближайший лес, оставив в руках наших два тела". Высоко ценил Лермонтова как дельного и храброго офицера генерал П.Х. Граббе, командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории. Храбрость поручика Лермонтова - это не "натужный" героизм Грушницкого, который "махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза". Такую "не русскую храбрость" поэт, как боевой офицер, откровенно презирал. Просто он отлично усвоил, что быстрота маневра, стремительность, личный пример, умение сориентироваться в быстроменяющейся обстановке создают условия победы над горцами, прирожденными воинами. Именно "кавказцы" лермонтовского типа сделали Отдельный Кавказский корпус грозной силой. В 1995 г. на страницах журнала "Родина", целиком посвященного Крымской войне, авторитетный историк А. Смирнов сказал: "Отсутствие инициативы, неумение действовать по обстановке сыграли роковую роль. Давно подмечено, что если бы под Севастополем действовала Кавказская армия, основанная на совершенно иных принципах, то можно было бы говорить о другом окончании войны". Развивая эту мысль, отметим: к сожалению, не Лермонтовы, Зассы и Слепцовы играли первую скрипку в дни жарких схваток с английской и французской конницей под Балаклавой и на Черной речке, а наследники Россильонов и Мартыновых. ...Не спи, казак, во тьме ночной! Представления о казачестве в творческом наследии поэта складывались как под влиянием изучения драматического прошлого русского народа, так и на основе личных впечатлений, полученных на Кавказе. Мрачными красками изображены казаки в раннем незаконченном романе Лермонтова "Вадим". "Убийцы", "душегубцы", "злодеи" - вот далеко на полный набор нелестных эпитетов, которыми наделяет автор "вольных жителей Урала", участников пугачевского бунта. В романе Лермонтова нашли отражение устные рассказы о пугачевщине, слышанные им в Пензенской губернии, где находилось имение бабушки поэта. В то же время, как полагает А.М. Марченко, роман имеет прямое отношение к кровавым событиям в новгородских и старорусских военных поселениях 1831 г., когда были зверски убиты кантонистами многие офицеры, их жены и дети, священники. В "Вадиме" есть очень глубокие размышления о психологии казачьей вольницы, о механизме ее мгновенного возмущения. Безобразному нищему горбуну Вадиму, знающему тонкие чувствительные струнки души казаков, без труда удается толкнуть их на убийство захваченных пленных господ - старика и его дочери: "- Чего же вы ждете?.. осины есть... веревки есть... - Да власти нет... старшина велит вести их к Белбородке!.. - Эх, кабы я был старшина!.. Тут ковш еще раз пропутешествовал по рукам и сухой вернулся к своему источнику!.. умы заклокотали сильнее, и лица разгорелись кровавым заревом. - Кто вам мешает их убить! Разве боитесь своих старшин? - сказал Вадим с коварной улыбкой. Это была искра, брошенная на кучу пороха!.. - Кто мешает! - заревели пьяные казаки. - Кто смеет нам мешать! Мы делаем, что хотим, мы не рабы, черт возьми!.. Убить, да, убить! Отомстим за наших братьев... Пойдемте, ребята, - и толпа с воем ринулась к кибиткам." В "Вадиме" мы находим ответ на тот вопрос, который Лермонтов задал себе сам в своем "Предсказании": "В тот день явится мощный человек, и ты его увидишь и поймешь, зачем в руке его булатный нож"... В стихотворении "Атаман", написанном по мотивам народных песен о Степане Разине, Лермонтов восклицает по поводу зверств казаков на Волге: "Горе тебе, русская земля!" Об атамане, погубившем девушку, поэт говорит: "Отныне он чистой водой / Боится руки умыть. / Умывать он их любит / С дружиной своей / Слезами вдовиц беззащитных / И кровью детей!" Не принимая кровавые крайности казачьей вольницы, Лермонтов, в то же время, видимо, искренне пытался понять все сложные оттенки казачьей души, извечное свободолюбие которой отвечало и настроениям одно время гонимого и опального поэта. Интересно в этом плане обратиться к повести "Фаталист". Казачья станица в "Фаталисте" описана довольно скупо, но лермонтовское изображение, по словам И.Л. Андронникова, "остается в памяти на всю жизнь и другими описаниями не вытесняется". Очень выразителен образ казака-убийцы. Почему казак убивает боевого русского офицера, а затем отказывается сдаться с повинной? Только ли дело в том, что он "как напьется чихиря, так и пошел крошить все, что ни попало"? Нет ли в этом эпизоде желания (наряду, безусловно, с главным замыслом сюжета о предопределении) отразить ту мятежную, вольную казачью натуру, которая стремилась вырваться из под жестко направляющей ее порывы в необходимом направлении имперской власти? Не хотел ли Лермонтов, гениально постигший глубины казачьей психологии, таким образом сказать то, о чем напишет позднее Л.Н. Толстой в повести "Казаки": "Влияние России выражается только с невыгодной стороны: стеснением в выборах, снятием колоколов и войсками, которые стоят и проходят там (в гребенской станице - О.М.). Казак, по влечению, менее ненавидит джигита-горца, который убил его брата, чем солдата, который стоит у него, чтобы защищать его станицу"? На эти размышления невольно наталкивает диалог непокорного казака с есаулом: "- Согрешил, брат Ефимыч, - сказал есаул, - так уж нечего делать, покорись! - Не покорюсь! - отвечал казак. - Побойся Бога! Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь! - Не покорюсь! - закричал казак грозно, и слышно было, как щелкнул взведенный курок." Там, где другие видели обычное преступление подвыпившего рубаки, герой повести усматривает трагедию. Этот трагизм представлен в образе старой казачки - матери убийцы. Печорину бросилось в глаза "значительное лицо старухи, выражавшей безумное отчаяние". "Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?" Лермонтов проникнут пониманием причин мятежа казачьей души, хотя глубоко осознает всю его обреченность. Не об этом ли он с горечью скажет в "Парусе": "А он, мятежный, просит бури, / Как будто в бурях есть покой!" Несмотря на очень сложный характер лермонтовского миропонимания, очевидно, что поэта все же больше привлекал образ казака-защитника родной станицы: По камням струится Терек, Плещет мутный вал; Злой чечен ползет на берег, Точит свой кинжал; Но отец твой старый воин, Закален в бою; Спи, малютка, будь спокоен, Баюшки-баю. В "Казачьей колыбельной песне" дано представление о настоящем казаке. "Богатырь ты будешь с виду, а казак душой", - это значит бесстрашный воин, верующий и в самые опасные минуты помнящий о Родине и о матери. В поэме "Черкесы" описана погоня донцов за разбитыми в сражении горцами: Черкесы побежденны мчатся, Преследоваемы толпой, Сынов неустрашимых Дона, Которых Рейн, Лоар и Рона Видали на своих брегах, Несут за ними смерть и страх. Поэт, видимо, не случайно напомнил о славных подвигах казачества в Отечественной войне 1812 года и в заграничных походах русских войск. Лермонтов в своих произведениях очень реалистично изображает будни казаков в условиях Кавказской войны. В ранней поэме "Кавказский пленник", написанной под влиянием детских впечатлений от Кавказа и рассказов родственников - кавказских офицеров показано, что прибывавшие для службы на линии донские казаки больше гибли от беспечности, нежели от прямых стычек с горцами: Беда беспечным казакам! Не зреть уж им родного Дона, Не слышать колоколов звона! Уже чеченец под горой, Железная кольчуга блещет; Уж лук звенит, стрела трепещет, Удар несется роковой!.. Казак! казак! увы, несчастный! Зачем злодей тебя убил? Зачем же твой свинец опасный Его так быстро не сразил?.. Кавказские казаки-линейцы более собранны и бдительны. В поэме "Черкесы" Маяк блестит, и сторож бродит; В окружность быстрым оком смотрит И на плече ружье несет. Лишь только слышно: "Кто идет?" Лишь громко "слушай" раздается. В живописном наследии М.Ю. Лермонтова есть картина "Эпизод Кавказской войны". Д.А. Столыпин, посылая в Лермонтовский музей эту акварель, писал, что в одной рекогносцировке число русских войск было незначительным, и появились лезгины. Был отдан приказ зажечь степь. М.Ю. Лермонтов, возвращаясь после выполнения данного ему поручения к начальству, увидел эту сцену. Один лезгин проскакал сквозь пламя и напал на казаков-пластунов. Промахнувшись из винтовки, горец хотел ударить казака прикладом, но пластун увернулся и поразил лезгина кинжалом. Мы видим, что, казалось бы, незначительные штрихи в лермонтовском творчестве наполнены реалиями Кавказской войны. Строчкам о кинжале в стихотворении "Поэт" "Он взят за Тереком отважным казаком / На хладном трупе господина" находим, например, подтверждение в письме кавказского военачальника генерал-лейтенанта Г.И. Глазенапа. "Не какие-нибудь оскорбительные с нашей стороны поступки, - пишет генерал, - вызывали горцев на эти разбои. Ими руководила чаще всего природная удаль, презрение к опасностям, а главное - ненасытная алчность к золоту, которое они, по роду своей жизни, употреблять не умели. Правда, они приобретали за него из Багдада и Дамаска дорогое оружие, но оно обыкновенно доставалось в добычу линейным казакам, которые все почти имели их шашки, кинжалы, пистолеты, даже седла и бурки, отнятые с боя". В стихотворении "Валерик" описан бой между кавказским мюридом и гребенским казаком. "Этот род рыцарских поединков, - писал П.А. Висковатов, - практиковался, несмотря на официальное его запрещение. Чеченцы на запрет не обращали, конечно, внимания, а из русских находились охотники принимать вызовы". Лермонтов красочно рисует молодецкое единоборство достойных противников: А вот в чалме один мюрид В черкеске красной ездит важно, Конь светло-серый весь кипит, Он машет, кличет - где отважный? Кто выйдет с ним на смертный бой!.. Сейчас, смотрите: в шапке черной Казак пустился гребенской; Винтовку выхватил проворно, Уж близко... выстрел... легкий дым... Эй вы, станичники, за ним... Что? ранен!.. - Ничего, безделка... - И завязалась перестрелка... Как видим, главным оружием в такого рода стычках зачастую выступал не отточенный клинок, а добрая винтовка. Это, кстати, подтверждается глубокими исследованиями замечательного кубанского историка-оружиеведа Б.Е. Фролова. Но в этих сшибках удалых, - говорит Лермонтов, - Забавы много, толку мало; Прохладным вечером, бывало, Мы любовалися на них, Без кровожадного волненья Как на трагический балет... Судьба многих казаков предопределена их нелегкой службой. В "Дарах Терека" поэт скажет: По красотке молодице Не тоскует над рекой Лишь один во всей станице Казачина гребенской. Оседлал он вороного, И в горах в ночном бою, На кинжал чеченца злого Сложит голову свою. Еще недавно воспетые Лермонтовым левобережье Терека и гребенские станицы были заложниками грязных игр политиков, и эта земля, обильно политая кровью сынов России, носила громкое название Чеченской республики Ичкерии. Как нужны теперь проникновенные лермонтовские строчки о казачьей доблести, богатырской силе духа! Не к нам ли, долготерпящим, позволяющим время от времени безнаказанно глумиться над своей историей и культурой, обращены полные надежды на возмужание и оздоровление слова "Казачьей колыбельной": Сам узнаешь, будет время, Бранное житье; Смело вденешь ногу в стремя И возьмешь ружье... ...Мне случалось прожить в казачьей станице Казачьи мотивы в творчестве М.Ю. Лермонтова проникнуты глубоким, хотя, нередко, и завуалированным, этнографизмом. Поездки по Кавказской линии, пребывание поэта в терских и кубанских станицах давали поэту богатый материал для его произведений. "Мне как-то случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге", - начинается "Фаталист". По версии видного лермонтоведа И.Л. Андронникова "Казачья колыбельная песня" написана Лермонтовым в станице Старомышастовской, на Кубани, где поэт подарил "на зубок младенцу" серебряную наполеоновскую монету. Молодого офицера интересовали особенности казачьего быта, услышанное и увиденное неброскими, но содержательными черточками фиксировалось в лермонтовском творчестве. Недавно В.Б. и А.В. Виноградовы обратили внимание на то, что в повести "Тамань" автор продемонстрировал недюжинный интерес к этноречевой характеристике своих персонажей. И, действительно, четырнадцатилетний слепой мальчик, упорно разговаривающий с посторонними на "малороссийском наречии", в "своем" окружении "изъяснялся чисто по-русски", что "поразило" Печорина. Если вспомнить о подчеркиваемом исследователями двуязычии кубанского казачества, то становится чуточку понятной "разноликость" одних и тех же прототипов этой во многом загадочной повести. Поэт уделял внимание внешности казаков. В "Фаталисте" Лермонтов упоминает о казачках, "прелесть которых трудно постигнуть, не видав их". Печорин рассказывает, что "жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю". Образ Насти довольно скуп, но выразителен: "Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубки; луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до нее. "Прощай Настя", - сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то сказать, но только вздохнула". Дореволюционный историк терского казачества Г.А. Ткачев рассказывал, что в станице Червленой бытовало предание о том, как Лермонтов, войдя в хату, где ему отвели квартиру, застал там молодую красавицу казачку Дуньку Догадиху, напевавшую песню над колыбелью сына своей сестры. И будто бы эта встреча вдохновила поэта на создание "Казачьей колыбельной песни". Друг Лермонтова князь Г.Г. Гагарин, оставивший множество замечательных акварельных рисунков, где запечатлел жителей станицы Червленой времен 30-40-х годов XIX в., так описал свою встречу со знаменитой Дунькой Догадихой: "Хотя ей было уже тридцать лет, это была замечательная женщина. Она была высокого роста, бюст ее бросался в глаза всякому. При редкой стройности стана, необыкновенной белизне цвета кожи, голубых навыкате глазах, при черных, как смоль волосах, эффект был поразительный. Мне в первый раз в жизни пришлось увидеть такую женщину. Войдя к ней, я казался встревоженным и изумленным; я не предполагал, что могу встретить между казачками типы такой изящной красоты". Сами казаки по достоинству оценили как жизненную достоверность, так и поэтическую прелесть "Колыбельной". Видный деятель казачьего зарубежья профессор В.Г. Улитин писал, что "юный Лермонтов увековечил задушевно-прекрасный образ матери-казачки, в котором отразилась вся сущность природы казака". Другой публицист из среды казачьей диаспоры во Франции Б.А. Богаевский заметил: "В "Колыбельной" Лермонтова изложена вся программа воспитания подрастающего поколения казаков". И.Л. Андронников полагал, что если бы гребенские казаки не чувствовали внутреннего родства лермонтовской песни с их собственными, не возникло бы предания о том, как, услышав пение казачки, Лермонтов тут же, пока вносили в хату его вещи, присел к столу и набросал на клочке бумаги свою "Колыбельную песню", да еще, окликнув казака Борискина, прочел ему эту песню, чтобы услышать его мнение. Восхищение вызывали у Лермонтова боевой наряд и оружие кавказских казаков. Не случайно в очерке "Кавказец" русский офицер "равно в жар и в холод носит под сюртуком архалук на вате и на голове баранью шапку; у него сильное предубеждение против шинели в пользу бурки", "у него завелась шашка, настоящая гурда, кинжал - старый базалай, пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка, которую он сам смазывает, лошадь - чистый шаллох и весь костюм черкесский". Речь идет о горском костюме, но как отделить во многом сроднившихся в своем внешнем и культурном облике с сынами гор казаков от народов Северного Кавказа? Прелесть кавказской одежды заключалась для Лермонтова в ее красоте и одновременно простоте и надежности. Печорин говорит: "Что касается до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди: ни одного галуна лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный, не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска темно-бурая". Вот это "ни одного галуна лишнего" сыграет роковую роль в судьбе Лермонтова. Простота формы Гребенского казачьего полка не нравилась отставному майору Мартынову, и он сочинил себе туалет в неопределенно горском стиле. Мартынов завел себе необъятной величины кинжал, рукава черкески всегда засучивал для придания фигуре особого молодечества, изощрялся в дополнениях, чрезмерно обшивая форму галунами, чем естественно вызывал насмешки товарищей - боевых офицеров. "Неудивительно, - писал П.А. Висковатов, - что Лермонтов, не выносивший фальши и заносчивости, при всем дружеском расположении к Мартынову, нещадно преследовал его своими насмешками"... Исследователи Лермонтова, изучавшие его поэзию в связи с русским фольклором, справедливо считали, что в создании казачьих мотивов поэта большую роль сыграло его знание народных песен. Дореволюционный литературовед Н.М. Мендельсон писал: "Вращаясь среди казаков, верных хранителей старой песни, поэт вновь прикоснулся к чистому роднику народной поэзии и создал "Казачью колыбельную песню" и "Дары Терека". И действительно, чем больше знакомишься с песнями гребенского казачества, тем более становится ясной близость поэта к этим песням. В одной из них рассказывается, например, о матери-казачке, качающей колыбель сына: Что качала мать сына в зыбочке кипарисовой, Берегла-то мать сына от ветра, от вихоря, Берегла-то мать сына от солнышка от красного, Берегла мать сына от сильных дождиков, Не уберегла мать сына от службицы государевой. Но, видимо, И.Л. Андронников прав, что едва ли нужно отыскивать какой-то определенный источник лермонтовского стихотворения. Ошибкой было бы полагать, что строки Я седельце боевое Шелком разошью... - Лермонтов позаимствовал из гребенских песен. Расшитые шелком седла и вороных коней он видел в гребенских станицах собственными глазами. Но важно, что из своих впечатлений он отобрал те же, что отбирает народная песня. В станице Червленой еще в 40-е годы Б.Н. Путилов записывал текст: Милый пришлет поклон верный, Коня вороного. Коня, коня вороного, Сиделице ново. Что сиделице ново, Зеленого шелку Зеленого шелку, шелку, Гребенского полку. Но "Казачья колыбельная песня" представляет собой художественное обобщение и похожа не на одну и не на несколько, а на многие казачьи песни. В казачьих станицах Терека в XIX в. жила легенда об утонувшей девушке. В сказе про Червленый городок, записанном И.Д. Попко, девы бросают в волны венок и ждут ответа. Но "Терек брови хмурил злобны" и, тогда казачки предлагают ему: И за то возьми любую Из нас деву для себя, С бровью черной, статну, стройну И румянец, как заря. Родство лермонтовской баллады "Дары Терека" с гребенским фольклором очевидно: Я примчу к тебе с волнами, Труп казачки молодой, С темно бледными плечами, С светло-русою косой. В казачьих станицах Терека и Кубани весьма популярны песни на слова Лермонтова. Как известно, чуждые слова и книжные обороты в песнях литературного происхождения подвергаются в народе переделке применительно к живому народному языку. Но составитель сборника "Песни гребенских казаков", недавно ушедший от нас известный фольклорист Б.Н. Путилов отмечал, что "тексты лермонтовских стихов в фольклорном бытовании не подвергаются существенным изменениям". Это в очередной раз доказывает, что образы и эпитеты лермонтовских стихотворений сродни казачьим песням. Другая причина бытования текстов Лермонтова в народе ("В полдневный жар в долине Дагестана", "Выхожу один я на дорогу", "Много красавиц в аулах у нас", "Не плачь, не плачь, дитя мое", "Бородино", Горные вершины" и др.) - необычайная музыкальность поэта. По словам В.О. Ключевского "Казачья колыбельная песня" "своим стихом почти освобождает композитора от труда подбирать мотивы и звуки при ее переложении на ноты". Есть сведения, что Лермонтов сам сочинил музыку на слова "Колыбельной", когда гостил в имении своего товарища Потапова в Воронежской губернии. "Колыбельная" вошла в школьные хрестоматии и нотные сборники и уже в XIX в., издавалась более 90 раз, что способствовало устойчивости ее текста и напева в народной памяти. |
| Поделиться мнением |
