| |||
|
Сколько их всего?
Женских персонажей в лермонтовской повести "Тамань" всего... Разрешите пока не договорить. Не назовем сейчас их числа из простой предосторожности. В данном случае она не только уместна, но даже необходима. Хотя, если задать вопрос: "Сколько женщин в лермонтовской "Тамани"? -- почти любой и каждый ответит смело: "Две -- старуха и девушка". В самом деле, достаточно взять любое издание "Тамани" и бегло, вспоминая уже не раз читанную повесть, просмотреть ее, как перед глазами возникнут фразы: "...Спустя несколько минут с противоположной стороны показалась белая фигура, она подошла к слепому и села возле него. ...Женщина вскочила и стала всматриваться в даль с видом беспокойства. ...Старуха на все мои вопросы отвечала, что она глуха, не слышит. Что было с ней делать? ...Старуха на этот раз услышала и стала ворчать: "Вот выдумывают, да еще на убогого! За что вы его? Что он вам сделал?" ...Я поднял глаза: на крыше хаты моей стояла девушка в полосатом платье, с распущенными косами, настоящая русалка. ...Я на минуту задумался, и когда снова посмотрел на крышу, девушки там не было. Вдруг она пробежала мимо меня, напевая что-то другое, и, прищелкивая пальцами, вбежала к старухе, и тут начался между ними спор. Старуха сердилась, она громко хохотала. И вот вижу, бежит опять вприпрыжку моя ундина..." "Старуха" и "девушка" -- она же "настоящая русалки", "моя ундина", "Гетева Миньона". Кажется все предельно ясно и просто. Две женщины. Многие притом уверены, что это были мать и дочь. Однако это далеко не так. Вспомним разговор автора повести (то есть Печорина, от лица которого она написана и за кем здесь особенно близко стоит сам Лермонтов) с сопровождавшим его во время пребывания в Тамани "линейским казаком". -- Да что ж? По крайней мере, показалась хозяйка?.. -- Сегодня без вас пришла старуха и с ней дочь, -- отвечает линейский казак. -- Какая дочь? У нее нет дочери. -- А бог ее знает, кто она, коли не дочь; да вон старуха сидит теперь в своей хате. Причина для такого диалога имеется, и она указана в тексте повести намного раньше. Давайте припомним еще один диалог. А именно второй разговор главного героя со слепым мальчиком в их первую встречу. -- Ты хозяйский сын? -- спросил я его наконец. -- Ни. -- Кто же ты? -- Сирота убогий. -- А у хозяйки есть дети? -- Ни, была дочь, да утикла за море с татарином. -- С каким татарином? -- А бис его знает! Крымский татарин, лодочник из Керчи. Как видим, у хозяйки имелась дочь, но в повести мы ее не видим. Только узнаем, что она убежала за море, в Керчь, с крымским лодочником-татарином. Значит "моя ундина" не была дочерью хозяйки, что и подчеркивается Лермонтовым дополнительно в разговоре Печорина с "казаком моим". Таким образом, теперь смело можно сказать, что в "Тамани" женских персонажей всего три: "старуха", "дочь хозяйки" и "ундина". При этом одна из них -- "дочь хозяйки" -- только упоминается. Неудивительно, что она ускользает из памяти подавляющего большинства читателей. Запоминаются только две: старуха и девушка. Три ошибки Впрочем и среди этих двух, оказывается, можно заблудиться. Как раз именно потому, что третья -- "дочь хозяйки" -- не запоминается. Это и произошло с современником и сослуживцем поэта по лейб-гвардии Гродненскому гусарскому полку, офицером Михаилом Ивановичем Цейдлером. Когда он приехал в Тамань в 1838 году, то есть на следующий год после того, как туда первый раз приезжал Лермонтов, то "по всей вероятности, -- говорил потом Цейдлер, -- мне суждено было жить в том же домике, где жил и он". В воспоминаниях "На Кавказе в 30-х годах", говоря о Лермонтове, Цейдлер рассказал и о своем пребывании в Тамани. При этом он написал следующее: "...Я почти весь день проводил в Тамани на излюбленной завалинке: обедал, читал, пил чай над берегом моря в тени и прохладе. Однажды, возвращаясь домой, я издали заметил какие-то сидящие под окном моим фигуры: одна из них была женщина с ребенком на руках; другая фигура стояла перед ней и что-то с жаром рассказывала. Подойдя ближе, я поражен был красотой моей неожиданной гостьи. Это была молодая татарка лет 19 с грудным татарчонком на руках. Черты лица ее нисколько не походили на скуластый тип татар, но скорей принадлежали типу чистокровному европейскому. Правильный античный профиль, большие голубые с черными ресницами глаза, роскошные, длинные косы спадали по плечам из-под бархатной шапочки; шелковый бешмет, стянутый поясом, обрисовывал ее стройный стан, а маленькие ножки в желтых мештах выглядывали из-под широких складок шальвар. Вообще вся она была изящна; прекрасное лицо ее выражало затаенную грусть... Из расспросов я узнал, что красавица эта -- жена старого крымского татарина, золотых дел мастера, который торгует оружием, и что она живет по соседству в маленьком сарае, на одном со мной дворе; самого же его здесь нет, но что он часто приезжает". Внимательно прочитав это, совсем нетрудно сообразить, что Цейдлер трижды ошибся. Прежде всего, он ошибочно принял за татарку молодую красивую русскую женщину, одетую в татарский национальный костюм. Во внешности ее, по его же собственным словам, не было ничего татарского. Второй его ошибкой, к тому же самой главной, было то, что, запомнив, как и очень многие другие, из лермонтовской "Тамани" только двух женщин, из которых лишь одна была молодая, Цейдлер, увидев молодую, женщину "на том самом дворе", был твердо убежден, что видит перед собой именно лермонтовскую "ундину". Отсюда очень многое в отношении к ней, в освещении ее биографии. Хотя, в описании ее внешности, он, наверное, остается в известной степени объективным. Затем последовала вытекавшая из этого третья ошибка, заключавшееся в том, что Цейдлер посчитал ее мужа тем самым Янко, с которым "ундина" в лермонтовской "Тамани" уплыла на лодке. Он так и пишет: "Муж красавицы, с которым я познакомился впоследствии, купив у него прекрасную шашку и кинжал, имел злое и лукавое лицо, говорил по-русски неохотно, на вопросы отвечал уклончиво: он скорее походил на контрабандиста, чем на серебряных дел мастера. По всей вероятности, доставка пороха, свинца и оружия береговым черкесам была его промыслом". А чуть ниже и того прямее: "Сходство моего описания с поэтическим рассказом о Тамани в "Герое нашего времени" М.Ю. Лермонтова заставляет меня сделать оговорку: по всей вероятности, мне суждено было жить в том же домике, где жил и он; тот же слепой мальчик и загадочный татарин послужили сюжетом к его повести". Заметим тут же, что у Лермонтова нигде не сказано, что Янко был татарином. Говорится лишь только, что это был "человек среднего роста, в татарской бараньей шапке". А в другом месте поэт, словно заранее предостерегая от скороспелых выводов и явно не желая того, чтобы о человеке судили по шапке, написал, что это хотя и был "человек в татарской шапке, но острижен был по-казацки". Невольная путаница Вернемся все же к той молодой женщине, о которой говорил Цейдлер. Что это была не лермонтовская "ундина", убеждает окончательно уже одно то, что "вообще вся она была изящна", имела "прекрасное лицо", определенно была "красавица" и притом такая, что он "поражен был красотой". Тогда как "ундина" из лермонтовской "Тамани" по прямому и вполне определенному утверждению поэта "была далеко не красавица". Больше того, татарский костюм на молодой и красивой русской женщине с ребенком на руках, ее муж татарин свидетельствуют убедительно о том, что Цейдлер видел и описал никак не лермонтовскую "ундину", а именно ту самую дочь хозяйки, которая "утикла за море с татарином", с "крымским татарином, лодочником из Керчи". Это становится еще более очевидным, когда знакомимся с работой профессора В.В. Соколова, написанной в 1919 году, -- "Лермонтов в Тамани", в которой много очень интересных и ценных сведений. Причем эта работа ставит ряд новых вопросов, связанных с женскими персонажами в повести "Тамань" Лермонтова и их реальными прототипами. Но одновременно она, к сожалению, вносит и немало путаницы в эти вопросы. Происходит это оттого, что и профессор Соколов почему-то считал, что дочь хозяина хаты, в которой останавливался в Тамани поэт, и героиня повести "Тамань" -- девушка "ундина" -- одно и то же лицо. В соответствии с этим он осваивал и обрабатывал тот обширный материал, который ему удалось собрать на месте, в Тамани, у старожилов, располагавших богатыми сведениями о реальных людях, послуживших прототипами для персонажей повести "Тамань". Приводя ниже выдержки из работы профессора Соколова, связанные с женщинами, разрешите одновременно сохранить в скобках те заметки, которые были сделаны в процессе знакомства с его статьей. Вот что написал Соколов: "В поисках дома, где останавливался Лермонтов, я расспрашивал таманских старожилов, большинство которых или совершенно ничего не знали, или же называли, опять-таки понаслышке, дом какой-то казачки Червоной, жившей в том же месте, где дом Левицкого и Савельевых. (Там ранее стояла хата Мысника, в которой жил Лермонтов -- Л.П.). Но так как в вышеприведенной купчей (имеющейся у А.А. Савельева, из которой видно, что 24 сентября 1828 года этот дом купил войска Черноморского казак Федор Мысник, который и владел им во время приезда Лермонтова -- Л.П.) такого лица не указывается (т. е. казачки Червоной -- Л.П.); то и отнести его нужно было к какому-то мифу или недоразумению. (А что, если это ее уличная или даже настоящая фамилия? -- Л.П.), В примечании к "Герою нашего времени" Лермонтова, изданному в 1911 году Академией наук, в томе № 4, стр. 374, сказано: "В этом рассказе ("Тамань") описано истинное происшествие, случившееся с Лермонтовым во время квартирования его в Тамани, в 1837 году, у казачки Царыцыхи". Эта "Царыцыха" еще хуже запутала дело (наоборот, помогает его распутывать -- Л.П.) и являлась новым камнем преткновения (чем больше таких "камней", тем надежнее найденное и установленное после преодоления их, поскольку каждый "камень" -- это еще одна, а то и не одна, проверка правильности выводов -- Л.П.) к раскрытию истины, так как никто из станичников никакой "Царыцыхи" не знал. Таким образом, изыскания мои дальше этого не подвигались вперед". Однако эта задержка в ходе поисков была временной и непродолжительной. Об этом свидетельствует дальше сам Соколов: "Наконец, из разговора с одним 80-летним стариком (В.Л. Деревенцом) мне случайно пришлось узнать, что уличная кличка Мысника была "Царыннык". Случайно брошенное слово, по созвучию столь сходное со словом "Царыцыха" и связанное с фамилией Мысника, сразу осветило темноту прошлого и подало прочную нить для разыскания: кличка женщины должна быть "Царыннычка" (если это его дочь, и "Царынныха" -- если жена -- Л.П.), что не понимавшими малороссийского слова (это кубанскими-то казаками, выходцами из Украины?! -- Л.П.) было, вероятно, переделано в Царыцыху". Затем он продолжает: "После этого я обратился к внуку Федора Мысника -- Герасиму Григорьевичу, старожилу станицы Таманской, который подтвердил, что деда долгое время и отца его называли по-уличному "Царынныком". Кроме того, он рассказал мне следующее: "... Кроме пастьбы в "царине" (выходит, он был пастухом -- Л.П.), дед занимался и рыбной ловлей, для чего имел у себя несколько баркасов. Этими баркасами за плату широко пользовались контрабандисты -- татары, притон которых был тут же, под кручей, на берегу моря, где ныне дом наследников Барабашовых. Одна из дочерей (а сколько их у него было всего? -- Л.П.) Федора Мысника жила тут же во дворе, в более новой хате (получается, что Лермонтов жил в лачужке, а не старуха -- Л.П.), с приживалкой, старухой Червоной. Эта Червоная слыла гадалкой-колдуньей и помогала контрабандистам, тем более что сама хозяйка (кто? Жена или дочь Мысника? -- Л.П.) сильно благоволила к одному из них. В этот-то дом молодой "Царыннычки" и попал Лермонтов". Далее Соколов говорит о дочери Мысника, его жене и о его снохе. "Почему Федор Мысник дал такую свободу своей красивой дочери (а другие его дочери были некрасивы? -- Л.П.), будет всем понятно, если скажем, что он редко жил дома (почему? -- Л.П.), а свою законную жену, мать лермонтовской "ундины" (получается, что последняя была дочерью хозяина и хозяйки, чего на самом деле не было -- Л.П.), прогнал вовсе из дому (за что? -- Л.П.); кроме того, дочь (значит, она была единственная? -- Л.П.) своим близким знакомством с контрабандистами давала ему порядочный заработок. Мать Герасима Мысника (внука Федора -- Л.П.), во время ссор со своим мужем (Григорием Федоровичем -- Л.П.) очень часто корила последнего его родственниками. Тут-то в порыве злобы и по малорусскому обычаю вспоминались "все грехи родственников: отца, матери, а главным образом сестры (значит, сестра была одна, а Григорий Федорович был не менее как на 14 лет моложе ее, или жил где-то с матерью, "прогнанной вовсе из дома", в то время, когда приезжал Лермонтов -- Л.П.), которая жила незаконно с татарином, воровала (Ого! Но Лермонтова обворовал слепой -- Л.П.) и даже чуть не убила заехавшего к ним офицера. Фамилии офицера она, конечно, не знала, но об этом нетрудно догадаться". Немного дальше Соколов заявляет: "тетка же Мысника, "лермонтовская ундина", вышла в конце концов замуж за солдата (а не за казака? -- Л.П.) станицы Петровской Тельменя". В таком случае этот солдат должен был взять ее с тем ребенком, который был у нее от крымского татарина и которого видел Цейдлер, что едва ли вероятно. Кроме того, поскольку она "вышла, в конце концов, замуж за солдата", а с татарином "жила незаконно", то есть не была его официальной женой, значит все то, что написал Цейдлер о ее муже-татарине -- неправда. Однако не верить ему нет никаких оснований. Так же как нет оснований не верить и тому, что написал Соколов. Но Цейдлер только несколько ошибся, а вот Соколов явно порядком напутал. Обоих подвело то, что они посчитали лермонтовскую ундину дочерью хозяина и хозяйки хаты, в которой останавливался Лермонтов. Старуха из лачужки Как же во всем этом разобраться? Дело нелегкое. И все же попытаемся извлечь конкретные и ценные факты из тех сведений, которые удалось собрать В.В. Соколову. Прежде всего, обратим внимание на то, как жизнь, действительность опровергла, и при том крайне быстро и очень убедительно, неверие профессора Соколова в существование "старухи Червоной". Напрасным и необоснованным было его первоначальное недоверие к тому, что на его просьбу указать дом, в котором жил Лермонтов, ему называли дом какой-то казачки "Червоной". Говорившие имели в виду дом, в котором живет, или жила эта казачка Червоная. А Соколов принимал это как указание на дом, который принадлежит или принадлежал казачке Червоной. Поскольку же он видел официальный документ на дом, в котором останавливался Лермонтов в Тамани и твердо знал, что владельцем его с 1828 года был "войска Черноморского казак Федор Мысник", то имел основание заявить по поводу Червоной: "в купчей... такого лица не указывается". И тут же сделал более чем решительный вывод: "то и отнести его нужно было к какому-то мифу или недоразумению". Вскоре, однако, оказалось, что этот "миф" был на самом деле не "недоразумением", а вполне реальным лицом -- "приживалкой, старухой Червоной". Совершенно закономерно, что эта приживалка, как появившаяся, наверное, после приобретения дома казаком Мысником, никак не могла быть указана в купчей. Даже если бы она и жила в этом доме раньше, то и тогда никакого отношения к документу на владение домом не имела. Об этой "старухе Червоной" или, как называет ее Лермонтов, просто "старухе", Соколову удалось узнать от таманских старожилов кое-что интересное. Оказывается, "эта Червоная слыла гадалкой-колдуньей и помогала контрабандистам". Так узнаем фамилию (или прозвище) старухи, описанной Лермонтовым в повести "Тамань" -- Червоная, а также и то, чем она занималась: "слыла гадалкой-колдуньей и помогала контрабандистам". Не удивительно, что, опасаясь разговаривать с офицером, она "на все вопросы отвечала, что глуха, не слышит", а когда он, взяв слепого мальчишку за ухо, начал допытываться от него: "Куда ты ночью таскался с узлом, а?" и тот "заплакал, закричал, заохал", то "старуха на этот раз услышала и стала ворчать", заступаясь за слепого. Об этой старухе довелось услышать интересные дополнительные данные в Тамани, в 1963 году. Восьмидесятивосьмилетний Матвей Филиппович Остапенко, рассказывая о том, что до него дошло о пребывании Лермонтова в Тамани, говорил: "До революции хотели построить снова лермонтовский дом, каким он был, да не сделали. Слыхал я, что Лермонтов жил в доме неподалеку от дома Коробки. Была там старуха и девка была. Имен я их не знаю..." Другой таманский старожил семидесятилетний Павел Васильевич Кальченко назвал уже ряд имен: "Там один дом стоял наверху, а другой по-над обрывом. Слыхал я в свое время от стариков, что наверху жил Лермонтов, а в домике по-над обрывом старая бабка Бублейничиха, которая всегда кого-то ждала. Потом место у лермонтовского дома купил Барабаш, который, вроде, завещал его Коробке. Потом уже там поселили Морозиху, а ее дочка Бурбулиха работает в швейпроме". А восьмидесятилетний Андрей Николаевич Лиштованный тогда же рассказал: "Я то место знаю. В старинные годы, как говорили, жила там бабка Бублейничиха, за что ее так прозывали, точно не скажу, может за то, что бублики у нее всегда были, да и водка водилась, хотя шинкаркой она не была. А вот гадала, говорили, очень правильно, да и знахаркой слыла хорошей". И еще один таманский житель шестидесятилетний Александр Макарович Соболь, вспоминая свои детские годы, сказал: "Жила там бабка Бурбулиха, кто она была, не помню. Помню, вот как забор там ставили, да знаю, что внучка ее где-то здесь живет". Внучкой Бурбулихи оказалась Александра Николаевна Хижняк, пятидесятилетняя женщина, работающая в швейной мастерской. Ее девичья фамилия -- Бурбулева. Она сказала: "Мать моя Бурбулева Фекла Ивановна умерла в июле 1962 года, а бабушку свою Бурбулиху помню очень смутно. Действительно, мы в 20-х годах жили в том доме наверху, где раньше (стоял дом, в котором -- Л.П.) останавливался Лермонтов. До нас, то есть до 1922 года, жил там Морозов, да и не только он, а и другие, и дом тот сломали не то в 1934, не то в 1939 году". Так выяснилось, в конце концов, что "Бурбулиха" не дочка "Морозихи", а только жила в том доме, после Морозовых, а "бабка Бурбулиха" жила на свете намного позднее, чем "бабка Бублейничиха". Об этой последней сообщил, между прочим, ценные сведения сточетырнадцатилетний Тарас Моисеевич Соседский, некогда побывавший даже в Ашхабаде и служивший в Средней Азии в солдатах под начальством известного генерала Куропаткина: "...Вот болею, от старости видно, но врачи ходят, а раньше врачей у нас тут не было, фельдшера да знахари только. Мать моя рассказывала, что когда она молодая была, у нас в Тамани очень хорошая знахарка имелась -- бабка Бублейничиха, где-то над морем жила. Замечательно лечила всех, а вот у самой лицо какое-то больное, красное было, ее так и звали многие -- "Красная"." Но ведь "Красная" по-украински будет -- Червоная. Значит, говоря о знахарке Красной или старухе Червоной, мать Соседского да и другие имели в виду "бабу Бублейничиху". Из этого сам собой напрашивается вывод, что ее фамилия была, по всей вероятности, -- Бублейникова. К сожалению, ничего больше о старухе Червоной или Бублейниковой узнать не удалось. Дочь хозяйки Теперь возьмем из сведений, собранных Соколовым, то, что явно имеет отношение к дочери хозяина лермонтовской хаты. "Одна из дочерей... дал такую свободу своей красивой дочери... жила с татарином". И вспомним, что писал о ней Цейдлер: "...поражен был красотой моей неожиданной гостьи..." А теперь сопоставим это все с тем, что удалось услышать в Тамани осенью 1963 года от шестидесятидвухлетней Ольги Софроновны Ивановой. "Ту молодую казачку, о которой писал Лермонтов в "Тамани", звали Любаша. Она была очень красивая, черноволосая, с голубыми глазами. Сбежала с татарином в Керчь, где и вышла за него замуж. Этот татарин был ювелир и часовых дел мастер. У них были дети. Старики даже фамилию ее говорили -- Любаша Кизнярова или что-то в этом роде. Дочь ее сейчас не помню, как звали, но, кажется, по отчеству Федоровна. А у той была дочь, или нет, племянница, которую звали Ульяна Григорьевна, но вот фамилию точно не знаю. Только если это была дочь, то, наверное, тоже -- Кизнярова. В следующем поколении их близкой родственницей была Мария Федоровна Рябоконь. Была еще Агриппина Васильевна Скляренко, которая являлась как будто бы внучкой. Но точно, в каком они были родстве, не скажу. Знаю только, что Любашина правнучка или внучка прабабушки была Ольга Софроновна Высочина, которую я знала. Она жиле в Керчи и все это подтверждала, а умерла в 1958 году, в возрасте 90 лет. Правда, у нее осталась сестра Анастасия Софроновна Высочина, которая была учительницей, а теперь на пенсии и живет в Крыму". Я решил поискать Анастасию Софроновну Высочину для того, чтобы, во-первых, проверить то, что рассказала Иванова, во-вторых, попытаться уточнить и восполнить то, что она позабыла, а в-третьих, возможно, даже узнать что-либо новое. Обратился с запросом в Симферополь, в Крымское областное адресное бюро. Быстро получил в ответ такую справку: "По сведениям Крымского областного адресного бюро гражданка Высочина Анастасия Софроновна, прописанной не значится. Есть Высочина Анна Софроновна, 1887 года рождения, значится прописанной 20 декабря 1967 года г. Керчь, ул. В. Дубинина, д. 33. Проверьте, не является ли она разыскиваемым Вами лицом". Нашлась Высочина! Правда, немного не та -- имя не совпадает. Но по отчеству, по фамилии, даже по возрасту вполне может быть "разыскиваемым лицом". Кроме того, если Ольге Софроновне, умершей в 1958 году, было 90 лет, значит, она родилась в 1868 году. А Анна Софроновна моложе на 19 лет, что вполне возможно для родной сестры. Тут же пишу письмо Анне Софроновне Высочиной. Извинившись, сообщаю, что интересуюсь повестью Лермонтова "Тамань" и, побывав в станице, в беседах с местными старожилами узнал немало интересного. Однако кое-что нуждается в уточнении. Вот почему и прибегаю к ее помощи. Затем передаю ей рассказ пенсионерки Ольги Софроновны Ивановой и прошу: пожалуйста, помогите разобраться в родственных связях названных выше лиц и уточните, поправьте, что не так в рассказанном О.С. Ивановой. Буду глубоко благодарен за внимание и помощь. В ответе, полученном от А. С. Высочиной, говорилось: "Мне понятна ваша заинтересованность историческими событиями, которые касаются Лермонтова и его повести "Тамань". К сожалению, я не могу своим сообщением помочь вам, так как повесть Лермонтова "Тамань" знаю только из книги, и только. Я ничего не знаю о родственных связях, о которых рассказала вам О.С. Иванова, указав ряд фамилий для меня совершенно незнакомых, о которых я ничего не знаю... Что касается Ольги Софроновны, якобы моей сестры, которая умерла в 1958 году, таковой у меня никогда не было..." Вот и "уточнил"! Документы свидетельствуют Получается, что очень сильно подвела меня Иванова. Подождите, почему "подвела", и так ли сильно виновата Иванова? Прежде всего, виноват сам -- если тебе назвали Анастасию Софроновну Высочину, а ее не оказалось, то не пиши Анне Софроновне Высочиной, которая, наверняка, не тот человек. Правда, Иванова могла немного ошибиться в имени, но это уже похоже на самооправдание, а оно совсем ни к чему. Потом, если у Анны Софроновны и не было сестры Ольги Софроновны, то таковая вполне могла быть у Анастасии Софроновны Высочиной. И, наконец, если Анастасии Софроновны Высочиной в Крыму не оказалось, то это совершенно естественно -- женщина она была очень старая и совершенно свободно могла умереть за время с 1958 по 1964 год. Проверить все, что удалось услышать от Ивановой, с помощью Высочиной не удалось. Пришлось отложить это до более подходящего времени, до удобного случая. Такой счастливый случай выпал на мою долю совершенно нечаянно через несколько месяцев. Приехав в Темрюк и придя в местный архив ЗАГСа, я сидел над старинными метрическими книгами и выбирал из них тех жителей Тамани, которые являлись современниками Лермонтова. Нашлось их немало. Да и люди среди них попадались довольно интересные. Вот, например... Но, простите, это к делу не относится. Однако тогда же, из метрической книги за 1884 год удалось узнать, что 17 мая у казака станицы Таманской Герасима Григорьевича Мысника и законной жены его Пелагеи Григорьевны родился сын Константин. По метрической книге за 1881 год стало известно, что 28 октября у города Керчи мещанина Ильи Григорьевича Грицютенко и законной жены его Дарьи Васильевны родилась дочь Параскева, а восприемниками при крещении, то есть крестными отцом и матерью ее были -- города Темрюка мещанин Семен Николаевич Костенко и дочь урядника девица Улита Григорьевна Мысник. Метрическая книга за 1882 год сообщила, что 3 сентября того же года состоялось бракосочетание, на котором женихом был Таврической губернии портового города Керчь-Еникале мещанин Тимофей Игнатьевич Руденко, православного исповедания, первым браком 24 лет, а невестой -- дочь урядника станицы Таманской Улита Григорьевна Мысникова, православного исповедания, первым браком, 23 лет. Поручителями являлись: за жениха темрюкский мещанин Василий Задоя и керченский мещанин Федор Руденко, а за невесту -- урядник станицы Таманской Василий Соколов и есаул Константин Боровик. А в метрической книге за 1867 год, в части третьей, где делались записи об умерших, среди прочих оказалась одна, сообщавшая, что 12 сентября у станицы Таманской казака Григория Федоровича Мысника умерла дочь Мария, 17 лет, в графе "от чего умерла" указано: "убита шельницей", то есть шальной молнией(?). Все эти факты прямого отношения к дочери хозяина и хозяйки, казалось бы, не имеют. И все-таки они сильно помогают разобраться в рассказе Ивановой и одновременно уточнить сообщенное Соколовым. Теперь, на основании документальных записей, знаем, что женой Герасима Григорьевича Мысника, с которым в свое время разговаривал профессор Владимир Васильевич Соколов, являлась Пелагея Григорьевна. Затем так же, что у него была сестра Мария, которая погибла семнадцати лет, в 1867 году. Следовательно, она родилась в 1850 году, то есть всего через четырнадцать лет после первого приезда Лермонтова в Тамань. А поскольку ее отцом не мог быть 13-летний мальчик, значит Григорию Федоровичу Мыснику в 1837 году было по крайней мере лет 6-7. Но такого мальчика поэт во дворе хаты, где жил, не видел, да и его матери тоже. Выходит, вполне верно то, что рассказали Соколову старожилы в Тамани, а именно, что Федор Мысник "свою законную жену... прогнал вовсе из дому". Во всяком случае, она какое-то время не жила в Тамани, и с нею вместе находился маленький еще тогда Григорий. Кроме того, теперь документально точно знаем, что у Григория Федоровича Мысника была еще дочь -- Улита, которой в 1882 году было 23 года, то есть родившаяся в 1859 году. Не исключено, конечно, что у Григория Мысника была и еще дочь Ульяна, но отсутствие метрических книг за ряд лет не дает возможности проверить правильность этого предположения. Возможно, конечно, что имя Улиты немного изменилось в неоднократной устной передаче и превратилось в Ульяну. Как бы там ни было, но Улита Григорьевна Мысник, ставшая в замужестве Руденко и бывшая женой жителя Керчи, -- реальное лицо. Она на самом деле приходилась родной племянницей сестре Григория -- Любаше. Однако, едва ли дочь последней, а значит и дочь татарина, могла быть Федоровной. Ведь это сама Любаша была Федоровной по отчеству. До замужества ее полностью звали Любовь Федоровна Мысник. Затем она стала женой татарина "Кизнярова или что-то в этим роде", вначале крымского лодочника, а вскоре золотых дел мастера или ювелира и часовых дел мастера, который, вполне вероятно, торговал и оружием, во всяком случае холодным -- как это делали многие другие ювелиры того времени. Так рассказанное Цейдлером сливается и во многом совпадает с тем, что рассказывали таманские старики и старухи Ольге Софроновне Ивановой. А все это получает теперь, как уже убедились, твердую опору, основанную на документах, имеющихся в Темрюке. Достовернее сведения Как видим, в том, что дошло до нас через Иванову, имеется немало вполне достоверного, подкрепляемого документами. В частности, думается, теперь можно поверить в то, что дочь хозяина и хозяйки, сбежавшую с татарином в Керчь, звали Любаша, то есть это была Любовь Федоровна. У нее действительно была, как теперь точно знаем, племянница, правда, не Ульяна Григорьевна, а Улита Григорьевна. "В следующем поколении их близкой родственницей была Мария Федоровна Рябоконь". Это последнее вполне возможно, если того "грудного татарчонка на руках" у красавицы Любаши, которого видел Цейдлер, то есть ее сына, по ее воле, -- а о том, что она была женщина волевая, свидетельствует ее бегство из Тамани с татарином в Керчь, -- назвали в честь его деда -- Федором. Тогда Мария Федоровна, вышедшая потом замуж за казака Рябоконя, была внучкой Любаши и действительно принадлежала к "следующему поколению" после Улиты Григорьевны. У Василия Рябоконя и его жены Марии Федоровны была, как видно, дочь Агриппина, в замужестве ставшая Скляренко. Она на самом деле приходилась правнучкой Любови Федоровне. В свою очередь дочь Агриппины Васильевны Скляренко, не найденная нами Анастасия Софроновна Высочина, была бы уже праправнучкой Любаши. Как убеждаемся, рассказанное Ивановой, при проверке, правда не на всех этапах подтвержденной документами, оказывается совсем не "фантазией". Пусть не все полностью совпадает в рассказах Цейдлера, Соколова и Ивановой, так как многое естественно было искажено, особенно при устных передачах, и сдвинуто, смещено во времени. И все же главное теперь прямо или косвенно подтверждается документами. Поэтому можно считать, что если мы еще и не знаем всего, то уже имеем достаточно конкретное представление о дочери хозяйки. Лермонтовская "ундина" А как же с главной героиней повести "Тамань", с той, которую поэт назвал "моя ундина"? "... И вот, вижу, бежит опять вприпрыжку моя ундина, поравнявшись со мной, она остановилась и пристально посмотрела мне в глаза, как будто удивленная моим присутствием; потом небрежно обернулась и тихо пошла к пристани. Этим не кончилось: целый день она вертелась около моей квартиры; пение и прыганье не прекращались ни на минуту. Странное существо! На лице ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с бойкой проницательностью останавливались на мне, и эти глаза, казалось, были одарены какой-то магнетической властью, и всякий раз они как будто бы ждали вопроса. Но только я начинал говорить, она убегала, коварно улыбаясь. Решительно, я никогда подобной женщины не видывал. Она была не красавица... Моей певунье, казалось, не более 18 лет. Необыкновенная гибкость стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос, -- все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с ума, -- я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание его немецкого воображения, и точно, между ними было много сходства, те же быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же загадочные речи, те же прыжки, странные песни..." К этому месту повести "Тамань" в книге профессора В.А. Мануйлова "Роман М.Ю. Лермонтова "Герой нашего времени". Комментарий" дано следующее пояснение: "Гетева Миньона. Героиня романа Гете (1749-1832) "Ученические годы Вильгельма Мейстера" (1777-1796). Лермонтовской характеристике Миньоны предшествовала другая, которую дала мадам де Сталь в своей книге "О Германии": "Странная смесь ребячества с глубиной, серьезности с воображением... Личность Миньоны таинственна, как сон. Нельзя себе представить без волнения ни одного движения этой девушки; ей присуща какая-то волшебная простота, под которой можно предположить бездну мыслей и чувств; как будто слышишь бушующую в глубине ее души грозу, но в то же время не можешь привести ни одного слова, ни одного обстоятельства в объяснение невыразимого беспокойства, внушаемого ею". |
| Поделиться мнением |
